Сергей Главатских - Кмель

1.Филаты. Пшёл, курв!

Полозья скользили по свежезаметённой колее так мягко и, вместе с тем, так уверенно, что мне казалось, будто розвальни вместе с впряженной в них, храпящей отставной кобылкой Парадигмой в какой-то момент оторвались от дороги и теперь мы с сестрою будто бы пилоты некоего диковинного летательного аппарата, устремлённого… к чертям собачьим! Выражение это часто употреблялось моим дедом – почитателем крепких напитков и, как следствие, не менее крепких выражений. Черти собачьи, по хронически нетрезвому разумению деда, присутствовали только там и тогда, где все было устроено по душе, а не по рассудку и дед отправлял туда всех, кому искренне желал только самого наилучшего! Бабушка, например, считала, что подобные пожелания, коих в лексиконе дедушки набиралось не один десяток, всё же куда лучше тупого обидчивого молчания.

Впереди, ровно в том месте, где должны были находиться «козлы», размещался только один «козёл» – именно это сравнение приходило в голову всякому, кому попадался на глаза мужик с вожжами и хлыстом, хоть спереди на него смотри, хоть сзади! Этот странный человек не выпускал упряжи и хлыста даже тогда, когда был свободен от управления лошадьми, видимо, исполняя тем самым какую-то тайную, одному ему ведомую, пожизненную повинность.

– Пшла, курва!

Не знаю, как родителей, а нас с сестрою эти его постыдные понукания сильно раздражали! Ругался он, впрочем, беззлобно, больше для понту.

Да и вообще, если хорошо подумать, сравнение с нехорошим животным могло показаться слишком легкомысленным – подумаешь шапка с торчащими в разные стороны ушами! Кто кем обзывается, короче…

Звали мужика по-нездешнему: Лучиан. А потому, что гагауз! Это обстоятельство входило в топ-10 воспоминаний детства, забронированных моей памятью в качестве сигнальных флажков, помогающих вовремя отвернуть от края пропасти. Об остальных вы узнаете, как говорится, «по мере поступления».

Следом за нами, устало плелись родители. С сумками. Уж сумки то могли бы и оставить. Покинула сани сначала мама, а потом к ней присоединился и наш менее совестливый, отец, за что кобылка Парадигма, понятно, была им весьма признательна. Ну, то есть, получалось, что своей полетной эйфорией мы во многом были обязаны как раз родителям, а не кобылке, которая, не покинь они сани, скорее всего давно бы уже присела где-нибудь в придорожном сугробе. Что до снега, то снежный покров, надо сказать, в том году побил все рекорды – ступи за обочину и от тебя тотчас останется ровно половина! По крайней мере, с деревьями это так и случилось. А ведь я отлично помнил эти места времён буйного цветения, оглушающих птичьих трелей и тёплых дружественных ветров.

Дорогу эту мы с сестрою выучили наизусть. Поездка к предкам была для нашей семьи делом принципа, два раза в году отец почитал своим долгом «наполниться от пят до ушей» благородным дедовым первачом и гоняться потом всю ночь по огороду наперегонки с родительской скотиной, специально выгнанной для этих целей из тёплых вонючих яслей. Зимой, правда, много не побегаешь, зато летом! Летом вообще верхнюю часть головы можно дома оставлять. Брать только рот. Это родительская шутка. В смысле, тут тебе и ароматный лес с грибами, и земляничные поляны, и гороховые поля и, выламывающая зубы, студёная родниковая струя-кувалда. Всё естественно и определённо: только ешь, пей и млей! В смысле, щёлкай клювом и радуйся моменту! У тебя даже имени никто не спросит. В деревне из семнадцати дворов только один обитаемый – дедовский.

Оставался последний поворот, потом деревянный столетний мост, чудом выдерживающий не только пешеходов, но и конные экипажи и всё – вот она деревня Филаты. Вся, как на ладони. Вниз по склону уходит одна-единственная улица с заброшенными избами, перешедшими в вечное владение весёлым призракам без морали и прописки. Наша – последняя, за ней, в небольшом ложке родник с липовым жёлобом, с той стороны дедова конюшня, а прямо напротив дома, на взгорке, банька по-чёрному.