Николай Черепанов - Клад

Эй, не уступай,
Тощая лягушка!
Исса за тебя.
Кобаяши Исса

Две картины

В кухне – собственно, это кухня-столовая – висят две картины на разных стенах, но таким образом, что с моего обычного места за столом хорошо видны и одна, и другая, стоит чуть голову повернуть. А поскольку я занимаю одну и ту же позицию, на старом стуле с высокой спинкой, много лет, и обе всегда перед глазами, то они так в меня «ввелись», что, где бы ни находился, часто вижу их будто наяву.

Первая картина – один метр на полтора – это наполовину раскрытое высокое окно городской квартиры, освещенное солнцем. Везде солнечные блики – полоски, пятна, пятнышки, черточки – на белых рамах, на щербатом подоконнике, на дочиста вымытых стеклах. Несомненно, выходит окно в петербургский двор-колодец, потому что видны и справа, и слева, и впереди высокие коричневые стены, лишь крошечный прямоугольник голубого неба наверху.

Вообще-то, в подобных местах хозяин – унылый промозглый сумрак, а тепло и свет лишь редкие гости… Но это так, между прочим.

Продолжаю про картину. Внизу, перед карнизом, выкрашенный в зеленый цвет ящик, в нем вьющаяся фасоль. Ползут-тянутся к солнцу по аккуратно подвязанным тонким нитям крупные зеленые листья. Некоторые цепляются друг задруга, некоторые гордо отворачиваются… и все стремятся вверх.

Как-то раз приснился мне дурацкий сон – якобы какие-то люди, хозяева квартиры, в моём присутствии обрезают на окне белые ниточки для фасоли. Я возмущаюсь: вы что творите? Смеются – хотим, чтобы на подоконнике был красивый густой лес. Я им: завянет растение, погибнет! Они говорят: начнут опадать листья – осенний лес, а потом и зимний – одни веточки. Всё, мол, как в жизни. И очень довольны, и хохочут, а я ничего не могу поделать. Такая вот мерзость как-то раз привиделась. Впрочем, к дьяволу дрянные сновидения.

Вторая картина другого типа, другого настроения, чем первая (художник, впрочем, один и тот же, это я точно знаю). Общий вид у неё своеобразный – она такая… приземистая, что ли, если можно так выразиться. Высотой всего ничего, зато поперек вытянута аж метра на два, и сама эта форма усиливает впечатление.

Изображает картина огромное заросшее поле и далекий осенний лес. Северная русская губерния. Широкий размах горизонта, где лишь узенькая полоса бледно желтого холодного неба; давят со всех сторон, нависая низко над землей, сизые дождливые тучи. Слева идут по полю три извилистые, мокрые от моросящего дождя, глинистые тропинки, и к центру картины сходятся, сливаются в одну, ведущую через шаткий мостик над канавой с мутной водой к еле различаемой опушке. Ковыляет согбенная старуха в сером платке, опираясь на палку – темная фигурка, одинокая в неуютном, открытом всем ветрам, безмолвном зябком просторе. Возможно, поманила в свое время эту женщину какая-то из трех дорожек, и пошла она по ней. Шла, шла, долго-долго шла, но оказалось, что встретились все три дорожки снова и сплелись в единственный путь.

Годами неотвязно мучил меня вопрос: в какой последовательности рождались у художника эти картины? Вначале я считал, что прежде написал он фасоль на солнечном окне, а уже намного позднее грустный осенний пейзаж. Был молодым – не замечал темноты, восхищался солнцем, питал надежды; постарел – тоскливо стало на сердце. Логично? Вроде бы да. Но вот совсем недавно возникло сомнение – что если я неправ? Допустим, создал он однажды печальную картину… ну, в силу своих личных обстоятельств или там еще чего, каких-то событий, настроения. А как-то потом – намного потом – зашел хорошим летним днём в одну старую заброшенную комнату, увидел яркие светлые блики на оконных стеклах, на зеленых листьях, и подумалось ему, что, как ни трудно проникнуть во дворы-колодцы, не забывает о них солнечный луч. Проберётся, заглянет и согреет… любые места, любые времена.

Следующая страница