Михаил Хийси - Каменица

Утро не наступило обыкновенно, нет – оно словно сорвалось с цепи, ворвавшись в жизнь внезапно и грубо, как незваный гость, ломающий двери. Пронзительный, почти звериный вопль Насти разорвал предрассветную тишину морга, подобно тому как внезапный удар грома разрывает тяжёлое, набухшее дождём небо.

На столе, под холодным светом ламп, лежал труп дальнобойщика из Петербурга. Мужчина лет сорока, крепкий, дородный, с грубыми чертами лица, на котором застыло последнее выражение – не то ужаса, не то недоумения. На его груди красовалась татуировка: «Не родись красивым» – теперь эта фраза казалась злой насмешкой судьбы. Живот был вскрыт с почти хирургической точностью – разрез от пупка до лобка, кишки аккуратно отодвинуты в сторону, будто для некоего торжественного действа.

– Так не бывает… – прошептала Настя, и голос её дрогнул, словно струна, готовая лопнуть.

Её пальцы, холодные и дрожащие, скользнули по коже покойного, нащупав под рёбрами странный шрам – не от скальпеля, нет. Он был круглым, гладким, будто кто-то выжег дыру прямо к органу.

Аппендикс лежал в лотке.

Тёплый.

Маленький, розовый, совершенно здоровый.

Настя задохнулась. Пальцы её впились в край стола, оставив на металле тонкие белые царапины. Орган, который должен был убить этого человека, был жив. А сам человек – мёртв.

«Сепсис не оставляет шансов, если орган отказывает», – всплыл в памяти насмешливый голос профессора.

Но этот орган не отказал.

Он… выключился.

Как лампочка.

В это же время, в редакции «Олонецкой правды», Михаил стучал по клавишам старой клавиатуры.

«Урожай выдался на славу… Дети радуются первому снегу…»

Он знал, что пишет бред. Его пальцы сами выстукивали эти глупые, ненужные слова, пока мозг крутил одну мысль: «Почему в Олонце никто не болеет?»

Ящик стола скрипнул, когда он достал карту. Красные точки – аппендициты по всему миру. Москва. Нью-Йорк. Токио. Люди умирали.

Но не здесь.

Ни одного случая.

Михаил подошёл к окну, прикоснулся к холодному стеклу. За ним текла Олонка – тёмная, глубокая, словно сама древность, застывшая в движении.

«Это вода…» – его губы шевельнулись без звука.

Он вдруг понял, что пьёт её всю жизнь. Как его отец. Как его дед. Как все они.

И вода эта… смотрела на него.

Через час Михаил нашёл папку в архиве редакции. Пожелтевший листок:

«15.09.1978. Шахта «Шунгит-1». Лембоев умер. На вскрытии – вместо печени 200 г чёрного песка. Последние слова: «Оно проснётся через 32 года. Вода запомнит».

Михаил закрыл папку с записями 1978 года и потянулся к соседней полке. Пыль зашевелилась под пальцами, как живая. Между отчётами о урожаях и списками бригад затерялась тонкая тетрадь – «Мед. наблюдения, шахта «Шунгит-1».

Первая страница: «15.06.1978. У бригадира Лембоева – некроз селезёнки. На вскрытии орган рассыпался в чёрный песок». Далее – карандашные пометки: «У всех шестерых – поражение внутренних органов. Печень (Козлов), почки (Меркулов), желчный пузырь (Марченко)… Сходство: отсутствие следов болезни. Органы просто… выключились».

Михаил провёл ладонью по последней строке: «Они пили воду из колодца. Теперь они не люди».

Подпись – та же, что и в отчёте о Лембоеве: врач Ягелев. Его отец.

За окном Олонка пузырилась, будто в ответ. Где-то в её глубине, как в забытом кармане, лежали камни, помнившие каждую смерть.

В детском саду, где стены были выкрашены в весёлые, но уже потускневшие тона, а воздух пропитан запахом каши и акварельных красок, Машенька сидела за столом, склонившись над листом бумаги. Солнце на её рисунке было красным – не ярко-жёлтым, как у других детей, а густо-алым.

– Милая, а это что? – наклонилась воспитательница, указывая на чёрные палочки, окружавшие кровавый диск.

– Люди, – просто ответила девочка, не отрываясь от рисунка.

– Какие же это люди? – засмеялась женщина, но смех её прозвучал неестественно, словно застрял где-то в горле.