Владимир Кожевников - Искра в вакууме

Комплекс «Омега-Куб» был построен в самой сухой точке Европы – в выжженной солнцем долине между голыми скалами Алмерии. Воздух здесь дрожал уже с восьми утра, а к полудню становился почти вязким: дышать было не столько трудно, сколько бессмысленно – словно кислород сам отказывался участвовать в обмене.

Пустота, царившая снаружи, была почти абсолютной.

Ни деревьев, ни птиц. Даже ветра – и тот приходил редко, зато сразу поднимал в небо столбы бледно-красной пыли, глухо шурша по титановой обшивке, которой были покрыты фундаментальные плиты.

Запах – металлический, жжёный, словно после разогрева старой электроники. А тишина… Она была не просто фоном – она была участником проекта.

Именно тишина сделала это место уникальным.

Здесь было легко услышать то, что в других лабораториях считалось фоновым шумом – слабейшие колебания, микрофлуктуации среды, незаметные по отдельности, но в совокупности, складывающиеся в предзвуки открытий.

Снаружи здание напоминало вытянутый додекаэдр, грани которого были инкрустированы полупрозрачными солнечными пластинами, аккуратно повёрнутыми к агрессивному испанскому солнцу. Форма – странная, чуть чужеродная, будто его сюда телепортировали из иной реальности.

Но под землёй всё становилось ещё страннее. Там простирались шесть уровней. Не этажей – уровней осознания:

Физика: там расширяли уравнения, пока они не начинали «петь» на другой частоте.

Биомеханика: пытались совместить ткань с полем, биосигнал с алгоритмом.

Язык: здесь создавали новые структуры описания реальности – гибрид математики, музыки и нейролингвистики.

Звук: комната, где гудение пустоты считалось экспериментом.

Структура: кристаллы, сплавы, субматерии.

И, наконец, Сон – шестой уровень, отделённый экранирующим покрытием и дежурным, который молчал даже на языке тела. Внутри исследовались влияния фаз REM-сна на возникновение нестандартных когнитивных ансамблей.

Именно там, между двумя уровнями, на подуровне B-3, в персональном секторе «13.5π», доктор Лев Мурашов сидел, склонившись над столом, заваленным распечатками графиков.

Его кресло, изготовленное из полимерного углеродного волокна, было старым – со стертыми подлокотниками и одной отсутствующей кнопкой регулировки. Но он никогда не хотел менять его: "это кресло помнит мои ошибки".

На экране перед ним – фрактальная диаграмма, медленно дышащая. Она не просто отображала математические данные – она вела диалог, хотя и односторонний. Пульсации, изменения спектра, ритм – всё было важным.

Перед ним было уравнение, в котором отсутствовал один важный компонент. Он знал это с самого начала. Но чем дольше смотрел, тем отчётливее понимал: отсутствует время.

Он пытался описать явление, в котором стабильность возникает не вопреки нестабильности, а за её счёт – неуравновешенное равновесие, зыбкую точку, где система удерживается не законами, а самой намеренностью структуры.

Он провёл рукой по небритой щеке, оставив на коже след от маркера.

Уравнение не давалось.

– Мы должны изменить язык, – пробормотал он, не отрываясь от пульсирующих линий. – Прежде чем получим формулу.

Он говорил вслух не для себя.

Он говорил для уравнения. Для диалога.

В этот момент дверь открылась, и в помещение вошла Анна Квентин – инженер-кибернетик, его оппонент и напарница.

Её лицо было уставшим, кожа под глазами – серовато-синей, как после ночной смены без сна и без смысла. В руках она держала сканер – тяжёлый, покрытый отпечатками, с полосами новых записей.

– Лев, ты в курсе, что твоя модель отрицает второй закон термодинамики? – сказала она без прелюдий, голосом, натянутым, как струна.

Она положила сканер на стол рядом с клавиатурой. От сканера пахло нагретым пластиком и антисептиком – смешанный запах их среды.

Лев оторвался от экрана, не сразу, медленно.

– Моя модель не отрицает, – сказал он, приподнимая бровь. – Она просто… не нуждается в нём.