Михаил Гинзбург - Хроники грозы леса

Солнце, как сытый, обрюзгший свинопас, лениво переваливалось через макушки дубов, обливая дорогу сквозь редкие проплешины в облаках. Влажная, прохладная хмарь, что висела в воздухе с самого утра, никак не хотела рассеиваться, и крупные, жирные капли то и дело срывались с веток, шлёпая по прелой листве и изъеденным жуками пням. Вонь сырой земли, смешанная с запахом подлеска и чем-то неуловимо металлическим, как от проржавевшего меча, въелась в воздух. Сама дорога, разбитая и ухабистая, словно кривые зубы старой ведьмы, терялась в низине, обещая путникам неспешное и весьма тряское путешествие. Где-то вдали глухо ухал филин, а может, это просто урчало в животе у местного хищника.

Кузьма Косолапов, известный в округе как Гроза Леса – хотя ни одного леса он, по сути, никогда не «грозил», предпочитая ждать свою добычу на протоптанных тропах – выплюнул окурок в лужу. Свиноподобное лицо, обросшее жёсткой, некошеной щетиной, скривилось от досады. Дождь, мать его, достал. От сырости ломило старые кости, а последняя карета, что проехала час назад, оказалась пустой, хоть и набитой запахом дамских духов. Вот жеж поганка! Кузьма почесал яйца сквозь штаны – привычная, успокаивающая привычка – и поправил шлем, который сидел на нём, как прилипший к жопе навоз. Топор, зазубренный и тяжёлый, привычно лежал на готове. Ждать. Это была его философия. Ждать, а потом брать. И брать много.

Тишину, плотную и влажную, разорвал глухой грохот. Вдали, там, где дорога выползала из-за поворота, показалось что-то массивное. Карета. Да не простая, а эдакая, обшарпанная, но с виду тяжелая, облепленная какой-то чухнёй, похожей на ржавые гвозди и обрывки пергамента. Кузьма усмехнулся. Сегодняшний улов обещал быть интересным.

– Ну что, родненькие, – прохрипел он, обращаясь к никем невидимым бесам в подлеске. – Делиться будем. Или как?

Карета, громыхая, приблизилась. Из-за деревьев Кузьма вышел степенно, с достоинством, как хозяин мира, которому просто забыли донести налог. Огромный топор блеснул тусклым светом в его руке. Лошади заржали, кучер, толстый мужик с перекошенным от ужаса лицом, попытался натянуть вожжи. Бесполезно. Топор Кузьмы, словно коса Смерти в руках дровосека, срубил колесо, и карета накренилась, задрав к небу одну сторону, как старая проститутка подол.

– Стоять, блядь, – рявкнул Кузьма. – А не то у меня тут настроение испортится, и я вас всех на удобрения пущу.

Кучер задрожал, сваливаясь с козел. Из кареты раздался отчаянный писк, а затем нечто более странное – тихий, надтреснутый голос.

– Смиренно прошу, благородный разбойник, не спешите с выводами. Мой улов не столь велик, сколь экзотичен.

Дверца кареты скрипнула, и наружу, кряхтя и цепляясь за косяк, вылезло нечто. Дряхлый старик в замызганной черной робе, расшитой странными, будто выцветшими, символами. Седые, редкие волосы торчали во все стороны, как воронье гнездо после бури, а длинная борода была местами слипшейся от чего-то, что Кузьма не рискнул бы идентифицировать. Глаза старика были мутными, но в них мерцала такая древняя, такая извращенная мудрость, что Кузьму передёрнуло. От него пахло пылью, старостью и чем-то неуловимо металлическим, как от проржавевших цепей.

– Ну, и кто у нас тут? – Кузьма ткнул топором в сторону старика. – Дедушка Мороз заплутал? Или ты, сука, на похороны ехал и решил на мне сэкономить?

Старик медленно поднял палец, украшенный огромным, похожим на глаз, перстнем.

– Я Зигфрид фон Бреммер. Чернокнижник. И я ехал не на похороны, а на встречу. С судьбой, возможно. А ты, о, дитя леса, кажется, и есть та самая судьба, которая срубила колесо моей, кхм, повозки.

Кузьма нахмурился. Судьба. Какое-то мутное слово.

– Судьба? Это, блядь, что, кошелек? Или мешок с золотом? А то я тут про судьбу только одно знаю – она, сука, любит наёбывать.

Зигфрид вздохнул, и от этого вздоха по округе разнёсся запах застарелого вина.