Симона де Бовуар - Гостья

Франсуаза подняла глаза. Пальцы Жербера бегали по клавиатуре, он в отчаянии смотрел на рукопись; выглядел он усталым. Франсуазе тоже хотелось спать; однако в ее усталости было что-то домашнее и уютное: ей не нравились эти темные круги под глазами Жербера; лицо его казалось помятым, ожесточенным, он почти выглядел на свои двадцать лет.

– Вы не хотите остановиться? – спросила она.

– Нет, всё в порядке, – ответил Жербер.

– Впрочем, мне осталось окончательно доделать одну сцену, – сказала Франсуаза.

Она перевернула страницу. Уже давно пробило два часа. Обычно в это время в театре не остается никого живого. Этой ночью он жил: стучала пишущая машинка, лампа отбрасывала на бумагу розовый свет. И я здесь, мое сердце бьется. Этой ночью у театра есть сердце, которое бьется.

– Люблю работать ночью, – сказала она.

– Да, – согласился Жербер, – так спокойнее.

Он зевнул. В пепельнице полно было окурков светлого табака, на круглом столике стояли два стакана и пустая бутылка. Франсуаза взглянула на стены своего маленького кабинета: розовая атмосфера излучала тепло и человеческий свет. Снаружи был бесчеловечный и темный театр со своими пустыми коридорами вокруг огромной полой раковины. Франсуаза отложила ручку.

– Не хотите выпить еще глоточек? – спросила она.

– Не откажусь, – ответил Жербер.

– Пойду в кабинет Пьера за другой бутылкой.

Она вышла. Ей не очень хотелось виски – ее привлекали эти темные коридоры. Когда ее там не было, этот запах пыли, этот сумрак, эта унылая опустошенность – всего этого ни для кого не существовало, вообще не существовало. А теперь она была тут, красный цвет ковра, словно боязливый ночник, пронзал тьму. Она обладала этой властью: ее присутствие исторгало вещи из их неосознанного состояния, придавая им их цвет и запах. Она спустилась этажом ниже и толкнула дверь в зал. Ей словно доверена была миссия, требовалось заставить этот пустующий, наполненный тьмой зал существовать. Металлическая штора была опущена, стены пахли свежей краской; красные плюшевые кресла безжизненно выстроились в ожидании. Только что они ничего не ждали. А теперь она была здесь, и они протягивали руки. Они глядели на скрытую металлической шторой сцену, они взывали к Пьеру, к огням рампы и сосредоточенной толпе. Следовало бы оставаться здесь всегда, дабы хранить эту опустошенность и это ожидание; но следовало бы также находиться и в других местах: в хранилище аксессуаров, в фойе, в ложах. Следовало быть сразу повсюду. Она пересекла авансцену и поднялась на помост, открыла дверь в фойе, спустилась во двор, где лежали без дела старые декорации. Она в одиночестве высвобождала смысл этих покинутых мест, этих уснувших предметов; она была тут, и они принадлежали ей. Мир принадлежал ей.

Открыв маленькую железную дверь артистического входа, она вышла на середину площади. Вокруг спали дома, спал театр; единственное его окно было розовым. Она села на скамью, над каштанами зияло черное небо. Можно было подумать, что ты в сердце некой спокойной супрефектуры. В эту минуту она не жалела, что рядом с ней нет Пьера, – существовали радости, которых она не могла познать в его присутствии: все радости одиночества. Вот уже восемь лет, как она их утратила, и порой испытывала от этого что-то вроде сожаления. Она прислонилась к жесткому дереву скамьи; по асфальту раздавались торопливые шаги; проехал грузовик. Были эти зыбкие шумы, небо, колышущаяся листва деревьев, розовое окно на черном фасаде; не было больше Франсуазы; никого и нигде больше не существовало.

Франсуаза вскочила на ноги; странно было снова стать кем-то, и как раз женщиной, женщиной, которая торопится, поскольку есть спешная работа, она ждет ее, и этот момент был всего лишь одним моментом ее жизни, таким, как другие. Она взялась за ручку двери и со сжавшимся сердцем вернулась. Это был отказ, предательство. Ночь снова сейчас проглотит маленькую провинциальную площадь; напрасно будет сиять розовое окно, оно ни для кого уже не будет сиять. Сладость этого часа будет утрачена навсегда. Столько по всей земле утраченной сладости. Она пересекла двор и поднялась по зеленой деревянной лестнице. От такого рода сожалений она давно уже отреклась. Не было ничего реальнее ее собственной жизни. Она вошла в кабинет Пьера и взяла в шкафу бутылку виски, затем бегом опять поднялась в свой кабинет.