Равиль Бикбаев - Гори, гори моя звезда. «Suum cuique – Каждому своё»

Смотрите, вон там у старой черной школьной доски перед сидящими за партами учениками стоит краснеющий худенький мальчик, а учитель русского языка и литературы громко и с чувством читает его сочинение. Каждый озвученный пассаж сочинения слушатели встречают хохотом. Это были неблагодарные слушатели, а читали мое сочинение.

Сейчас мне четырнадцать лет и краснею я не от смущения, а от злости и подавляемого бешенства. Это мое первое литературное творение – сочинение на свободную тему и посвятил я его своему родному городу. Еле сдерживая негодование и слушая издевательский смех довольных развлечением одноклассников, я молча клялся себе: "Никогда! Никогда я больше не буду писать. О неблагодарные современники, о злобные подобные крокодилам критиканы! Вы еще не знаете, что сегодня прямо тут в классе вы предали пыткам уязвленного самолюбия, несостоявшуюся гордость отечественной культуры! И пусть пропадет теперь пропадом как наша, так и мировая литература, а я больше не буду писать. Вот клянусь, что не буду!".

Учителем литературы в нашем классе была низенькая толстенькая женщина, голос у нее был противно писклявый и этим голосом она методично, предложением за предложением расстреливала мое творчество. От кислоты ее едких слов глаголы, существительные, прилагательные и даже знаки препинания, подчеркнутые красными чернилами, багровели от стыда пребывая в моём творении. Именно тогда я впервые услышал свой диагноз и окончательный приговор: "Графоман". Я продолжал то краснеть, то бледнеть, а по окончании пытки, сбежал с уроков домой. Дома встал у книжного шкафа и прощаясь ласково гладил корешки любимых книг. Никогда моим книгам не встать в их ряды на книжных полках.

Мне четырнадцать и стыдно плакать почти взрослому парню, но прощаясь с мечтой о литературе я ревел, размазывая руками сопли по своему прыщавому лицу.

– Зато у тебя есть другие достоинства, – ласково утешала меня мама, узнавшая о моём позоре от классного руководителя. Прежде чем продолжить она запнулась, судорожно пытаясь найти, хоть какие-то достоинства в своем единственном и потому любимом сыне.

Я с надеждой смотрел на нее, может хоть она найдет во мне положительные черты? Пусть хоть немного, но они же должны быть?

– Ты выносишь мусор, убираешь квартиру и ходишь за хлебом, – наконец-то нашла хоть что-то хорошее во мне моя мама и тут же критично в воспитательных целях уточнила:

– Иногда. Когда наорёшь на тебя.

Итак, в четырнадцать лет моя судьба определилась на долгие годы вперед. Выносить мусор, убирать квартиру и ходить за хлебом. Ладно, не всем же сочинительством заниматься. Даже в космос летать не всем, да чего уж там говорить, даже институт не каждый заканчивает. А выносить мусор, убирать квартиру и ходить за хлебом, это тоже вполне достойное мужское дело и мне оно по плечу. Этим я и утешился, больше не дерзая обогатить неблагодарное человечество своими "великими" творениями.

– Кто сможет написать статью в стенгазету? – интересуется у стоящих в строю курсантов замполит нашей роты.

– Я! – отважно выкрикиваю из строя. Несется по казарме мой ликующий вопль и злобно смотрят на меня лишенные литературного таланта курсанты.

Мне уже восемнадцать, я курсант первой учебной парашютно-десантной роты. Через десять минут наша рота побежит на тактику, потом марш-бросок, затем чистка оружия. Эти военные радости и приключения, мне уже давно поперек горла стоят. Да в самом-то деле? Я что статейку нацарапать не смогу? Смогу, что надо то и смогу, лишь бы не бегать в вонючем противогазе по сырым лесам.

Замполит с сомнением смотрит на меня. В роте у меня такая репутация, что единственное, что мне безбоязненно и с удовольствием доверяют, так это чистить туалеты. Я искательно и заискивающе улыбаюсь офицеру. Доверьтесь мне товарищ комиссар! Я вас не подведу! Вот что обещает моя широкая лживая улыбка. Наверно замполит угадал во мне родственную душу: демагога; бездельника; убежденного раздолбая и потому мне поверил. А зря! Пока курсанты, матерясь готовились к марш-броску с полной выкладкой, я укрывшись в бытовой комнате еще пытался сочинять, но стоило им покинуть казарму, как в наступившей благостной тишине я задремал, потом уснул, затем пуская слюни окончательно "замкнул по фазе". Четыре часа сидя я сладко и беспросыпно спал, склонив голову на стол. К жизни и службе меня вернул пинок дневального.