Любовь Попова - Голод. Одержимые

Заигрались. Почему-то именно эта мысль долбила дятлом мозг. Разрывала душу. Вызывала острое желание рвать на себе волосы.

Заигрались. Сходили с ума. Умирали в желании не расставаться ни на секунду. Дело даже не в сексе. Хотя, и в нем тоже.

Просто мне казалось, что я нахожусь в каком-то эротическом дурмане или романе. Наркотической зависимости. Да, я пыталась сосредоточиться и на себе: училась, занималась, дежурила в больнице.

Но Макар! О, боже! Больная!

Он настолько влез в меня, захватил, заполнил собой каждый уголок сознания, что без него начиналась ломка. Рядом же с ним я чувствовала себя похотливой кошкой.

А он. Он все принимал. Подталкивал к краю бездны, раз упав в которую назад пути не будет.

Центром вселенной стал Макар Черкашин. Господи, я ведь толком не знаю о нем ничего.

– Где ты родился?

– Далеко.

– Где твои родители?

– Еще дальше.

– Почему ты стал бандитом?

– Не смеши меня. Какой из меня бандит, сижу, мажу солнцезащитным кремом твое лицо.

– Ты сам захотел.

– Конечно, вот бандитом тоже захотел и стал.

– Ты смеешься надо мной, – бурчала, отталкивала руки, но они тут же попадали в плен. Точно так же, как и я в плен его темно синих, почти черных глаз.

– Я всегда над тобой смеюсь, – усмехался он и потом увлекал меня на спину, вкрадчиво шептал, обволакивая запахом ментола и порока. – Но еще больше я хочу тебя трахать. Просто вставить по самые яйца и никогда не выходить. Я хочу тебя всегда.

– О, Макар, – стонала я, а сейчас смотрю на его неподвижное тело, все еще такое мощное тело в больничной палате и бесшумно рыдаю.

Заигрались.

Забыли, что кроме наших желаний, есть реальный мир. Что Макар не менеджер в МВидео, а человек, держащий подпольный клуб для извращенцев.

Иногда в камеру я видела таких людей, что отвисала челюсть, но Макар подбирал ее и уводил, дав подзатыльник пропустившему меня охраннику.

Я уже и забыла, когда нормально общалась с друзьями, полностью поглощенная первыми отношениями в своей жизни. Больными отношениями.

Так нельзя любить. Нельзя зависать на человеке настолько, что кажется, умираешь, если он перестает смотреть на тебя, касаться тебя, любить тебя.

Он не признавался. Ему и не надо было. Я видела. Чувствовала. Знала! Знала! Я все, слышишь, знаю.

Он был груб со всеми. Никогда не шутил. Говорил четко, коротко, по делу. Играл роль, носил маску. И только рядом со мной, за шторкой, автомобильной дверцей, дверью в квартиру, он стягивал ее так же быстро, как мои трусики.

– Сними их, хочу вылизать тебе писечку.

Боже, когда он это сказал, я смеялась очень долго. Смеялась и все равно следовала его приказу. Смеялась, пока он опрокидывал меня на стол и задирал ноги за голову. И тут же прекращала смеяться, когда он опалял дыханием промежность, смотря прямо в глаза:

– Я же говорю. Писечка. Тугая, розовая, горячая и влажная. А знаешь, что самое главное?

– Что? – спрашивала я, срывающимся шепотом, чувствуя, как сердце заходится в бешеном, бесконечно прекрасном ритме.

– Только моя, – переводил он взгляд туда, опускал как в чащу палец, заставляя издать порочный стон и задержать дыхание, пока пробовал сок из этой чаши. – Сладкая.

– Василиса, – услышала я сквозь шум мыслей родной хриплый голос и вскочила, подбежала, упала в ноги перед кроватью и схватила руку.

Целую каждый палец, укладываю щеку в ладонь, смотрю еще в поддернутые лекарственной дымкой глаза.

Живой. Дышит. Разговаривает. Больше и не надо ничего. Люблю его. Больше жизни ведь люблю.

– Я тут, тут, мой хороший. Болит что-нибудь? Ритм ровный, температуры нет. Пить хочешь? Я принесу.

Я хотела пойти за стаканом, уже встала с колен, но его, удивительно сильная для такого состояния, рука схватила меня за запястье, останавливая.

– Не применяй силу. Тебе восстанавливаться надо, – улыбаюсь, прошу.

– Сядь.

Я замерла. Его тон. Этот взгляд. Словно он там, на скале. Я протягиваю руку, кричу: «помоги выбраться!», а он молчит. Молчит, о чем-то думает. Нехорошем. Он тоже понимает. Заигрались. Только вот выводы в его глазах другие. Ужасные. Ненужные.