Виолетта Винокурова - Глупая сестрица

Всегда была глупой сестрица Фйола. Старшей, но глупой.

С имени начиная, нашими родителями данного, почившими в бесконечной мерзлоте, заканчивая характером мягким и нежным, с которым на севере жить пытка одна. Испытание вечное прочности несуществующей.

Быстро слишком найдут такую особу, нежную и мягкую. Разорвут. Ветер колкий справится, хищника с клыками острыми, когтями точёными ждать не понадобится даже.

Дуновение, и облака цветов таких ласковых и послушных не существует больше.

– Эйстейнн, – зовёт Фйола меня, укутанная, как цветку в зиме подобает: в меха зверей диких.

Накидка волчья у неё новая. От Ари, человека смурного, жестокого. Такой цветок в мерзлоте и не заметит, даже если каплей крови на снегу тот сиять будет.

– К заливу опять ходил?

Снег безмолвный сопротивляется шагам моим, а думы мои о сестре только.

Добрая слишком, невинная, оттого безрассудная, кидается всем помочь, о себе позабыв.

– Эйстейнн, кому говорю! – Мимо прохожу, а сестрица хватает тяпкой.

Рукой не называть её маленькую ручку, обёрнутую в шерсть.

– Что случилось?

– Зачем с Ари связалась? Он плохой человек.

– Он хороший охотник.

– И только – убивать может, а так нельзя.

– Эйстейнн, – сестрица в третий раз повторяет, – нам жить надо, а ты в горы не пойдёшь, в поля не выходишь, нога твоя… – Фйона напоминает только: «Помнишь?» Но дальше, как человек внимающий, не лезет. Знает, что будет больно. И ей, и мне. – В море не идёшь… Ари помочь нам может.

– Лучше я сам в море пойду, согласен всю жизнь рыбой, как медведь, питаться.

Сестрица имени моего не говорит, вздыхает только потерянно и мёртво. Глаза у неё такие же, как у меня: бледные, водянистые, но тёплые. Знаю я, что сделает она, и потому не противлюсь. На шажок ко мне подходит, на один ещё, за плечо обнимает, как лепесточек, и лицом красным, разбитым прижимается.

– Прости, Эйстейнн.

Но некого тут прощать – никто не виновен.

Фйола каждый день к Ари ходит – он о встречах мимолётных просит, о поцелуях, что следами долгими кожу сестрицы пленяют, о плоти, что лишь его будет в бесконечных, тёмных днях, о душе, которая останется с ним навечно.

В сестрице вещь он видит, которую использовать может.

– Не ходи к нему, – говорю я каждый раз.

– Надо, Эйстрейнн, – шепчет Фйола мне и закрывает за собой дверь.

Знает, что мне её не догнать, стоит ей побежать. Сделает, что задумала.

Обмен таков.

Но однажды Ари решает пуститься в море.

– З-зачем? – Фйола так обескуражена, как, кажется, никогда не была.

– А ты не хочешь? – горделиво спрашивает он, глядя в горизонт, который между стылым морем и хмурым небом прячется. – Там же всё есть! Земля, скот, жизнь!

Такие истории мы слышали, что в нашем фьорде – вечная зима. Вечная смерть. Смельчаки находились, что за горизонт отправлялись, который мы летом видим, но никто не вернулся: коснулись они неизбежного и растворились.

Остались, наверное. Если там жизнь, зачем возвращаться в смерть?

– Не надо, Ари, – просит Фйола и за руку его хватает. – Останься. Мы здесь живём.

И умираем.

– Отправляйся со мной, – спокойно говорит он.

Орёл свои крылья расправил, он уже отправляется в путь.

– Ари…

– Решай, Фйола. – Ари на меня взгляд презрительный бросает: немногословно говорит о том, что я – помеха для сестры, которая мешает жить. Калека, посмевший привязать её к острову. Каменная земля, позарившаяся на крохотную фиалку.

А Фйола на меня с жалостью смотрит: как оставит младшего брата? Как он будет жить, если охотиться не может? Знаю я, что Фйола Ари любит, и не за обмен на тепло и корм себя отдаёт. Тот момент настал, когда не я – центр её мира.

– Решай ты, Фйола, – честно отвечаю я и ковыляю от шумного берега, где только птицы стенают, прогоняя меня. Пятое колесо у телеги сестрицы.

Утром меня запах насыщенный будит – густой и плотный дикого гиблого зверя.

– Фйола… – Я с кровати не встаю, боюсь, что сестрица еду приготовила и вещи свои забрала, отдав себя в руки судьбе – в лапы свободной птице, что ухватила её когтями.