Максим Семенов - Гибель Пармы

ГИБЕЛЬ ПАРМЫ

ЧАСТЬ 1

ЛЕСНЫЕ ПУЛЬСЫ КАМЫ

Глава 1

Пробуждение Увала.

…Запах жизни, запах пробуждения. Это был аромат их мира, их крепости.

Рядом, под теплой, тяжелой шкурой взрослого лося, спала его жена, Оксана. Лицо ее, обветренное бесчисленными таежными ветрами, испещренное мелкими морщинками у глаз – следами смеха и заботы, казалось в рассветной полутьме изваянным из старого, доброго дерева. Йиркап осторожно провел пальцем по ее щеке, шершавой от мороза и дыма. Она не проснулась, лишь глубже ушла в сон, укрывшись в теплой нише под шкурой. В ее спокойных чертах, в мягкой линии сомкнутых губ читалось столько терпения и тихой, нерушимой силы, что Йиркапу, глядя на нее, становилось спокойно на душе. Она была его каменной грядой, его надежным тылом. "Пия шоныд, Оксанöй…" ("Спи спокойно, Оксана…") – прошептал он про себя на родном коми-пермяцком, языке, на котором думал и чувствовал с самого детства.

У печурки, на широких нарах из грубо тесаных плах лиственницы, сколоченных еще дедом Йиркапа, сопел, свернувшись калачиком, их сын, десятилетний Пельгаш. Лицо мальчонки было безмятежным, рука сжимала край одеяла, сшитого Оксаной из мягких заячьих шкурок. Скоро и его поднимет этот весенний зов, гоня по увалам с самодельными ловушками на бурундуков и белок, его звонкий смех снова наполнит просыпающуюся тайгу.

Йиркап осторожно, стараясь не скрипнуть половицами из расколотых вдоль бревен кедра, приподнялся. Кости ныли знакомой, глубокой болью – отдавалась зимняя ловля в кулемы на соболя. Долгие дни на широких, подбитые камусом лыжах по глубокому снегу, проверка ловушек на морозе, что вымораживал до костей, тяжелые грузы пушнины на плечах по обратной дороге через заснеженные перевалы. Но это была добрая боль. Боль от честного труда, который дал пропитание семье на зиму – вяленое мясо лося, сушеную рыбу, кедровые орехи, позволил выменять у прикамских торговцев соль, крепкий металл для наконечников стрел, яркие лоскуты ткани для Оксаны, из которых она шила праздничные рубахи с замысловатыми вышивками-оберегами. Боль, которая напоминала ему каждым своим тупым уколом, что он жив, силен, что он исполнил свой долг кормильца и охотника. Зима была пройдена. "Ловъя тулыс локтö…" ("Пришла белая весна…") – подумал он с облегчением.

Он босыми ступнями, привыкшими к холоду и шершавости дерева, ступил на прохладные, неровные половицы. Подошел к узкому волоковому окошку, прорубленному когда-то его дедом в толстой лиственничной стене. Оно было затянуто туго натянутым и высушенным бычьим пузырем, мутноватым, но пропускающим свет. Изнутри он покрылся тонкой изморозью – дыхание ночи. Йиркап широким рукавом своей домотканой рубахи из грубого льна, окрашенного в бурый цвет отваром коры ольхи, протер заиндевевшую пленку, прильнул к холодному проему, ощущая ледяное прикосновение дерева к щеке.

За окном лежал их мир. Увал – длинный, покатый холм, поросший непроходимой стеной вековых елей и пихт, чьи корни, как каменные пальцы, впились в склон. Их темные, мохнатые силуэты, засыпанные кое-где последним снегом, словно сединой, стояли нерушимым зубчатым частоколом против постепенно розовеющего восточного неба. Воздух над тайгой дрожал легкой, холодной дымкой – дыханием спящей земли. Внизу, в ложбине между увалами, серебрилась извилистая нить Камы-матушки, Ыджыт Ю (Большая Вода). Ближе к берегам она была еще скована ноздреватым, потемневшим ледяным панцирем, но на стрежне уже чернела зловеще темная вода, готовая в любой момент взломать оковы и вздохнуть полной грудью, унося с собой зимний сон. От реки тянуло сыростью, свежестью и едва уловимым запахом подводных трав. Где-то в прибрежных кустах треснула льдинка – предвестник грядущего грохота ледохода.

Где-то там, в темной чаще на склонах увала, под защитой вековых стволов, ждали его борти. Дикие ульи в дуплах старых лип, за которыми их род ухаживал поколениями. Каждое дерево было отмечено особым знаком – зарубкой, передаваемой от отца к сыну. Это была не просто добыча сладкого золота – это была священная связь с тайгой, семейная гордость и завет. Знание, какие деревья выбрать (липу, реже сосну с дуплом), как оберегать пчел от медведя-лакомки (ошпи), устанавливая на стволах заостренные колья-рогатины, как собирать мед, не разоряя семью, передавалось от отца к сыну вместе с секретом дымаря из бересты и священной смеси глины и мха для замазывания срезов. Этот мед – густой, терпкий, пахнущий дымком и цветущей кипрей-травой (иван-чай) – был главным их богатством, основой меновой торговли с прикамскими племенами. Он был словно жизненный сок самой земли, сгусток летнего солнца и цветения, дарованный тайгой за уважение и знание ее законов. "Мед – вöрсалöн сьылöм" ("Мед – песня леса"), – говорили старики.