Ольга Паволга, Вера Полозкова - Фотосинтез

огромный город – не хватает глаз —

прокуренный от шахт до антресолей,

и где-то в глубине сидим мы с олей

и поглощаем углекислый газ.

есть что-то, что обязывает нас.

вот пёс, что дремлет, старый и ничей,

в соломке мелких солнечных лучей,

вот горький ветер, ниоткуда родом —

они обычно служат поворотом

каких-то тайных внутренних ключей.

и оля с камерой идет по огородам,

а я ищу словцо погорячей.

то, что получится, и будет кислородом.

мы фабрики счастливых мелочей.

идет состав одышливый вдали,

мальчишка паучка кладет за плинтус,

и бабушки за хлебушек – «подвиньтесь!» —

отсчитывают звонкие рубли, —

все это чёрно-белый фотосинтез.

а мы такие легкие

земли.

Или даже не бог, а какой-нибудь его зам

поднесет тебя к близоруким своим глазам

обнаженным камушком, мертвым шершнем

и прольет на тебя дыхание, как бальзам,

настоящий рижский густой бальзам,

и поздравит тебя с прошедшим

– с чем прошедшим?

– со всем прошедшим.

покатает в горсти, поскоблит тебя с уголка —

кудри слабого чаю

лоб сладкого молока

беззащитные выступающие ключицы

скосишь книзу зрачки – плывут себе облака,

далеко под тобой, покачиваясь слегка

больше ничего с тобой

не случится

– ну привет, вот бог, а я его генерал,

я тебя придирчиво выбирал

и прибрал со всем твоим

барахлишком

человеческий, весь в прожилочках, минерал,

что-то ты глядишь изумленно слишком

будто бы ни разу

не умирал

Отозвали шпионов, собкоров, детей, послов; только террористы и пастухи. В этот город больше не возят слов, мы беспомощны и тихи – собираем крошки из-под столов на проклятия и стихи.

Те, кто раньше нас вроде как стерёг – производят стрельбу и ложь; лица вспарывает ухмылками поперёк, заливает их потом сплошь. Выменяй ружье на пару своих серёг и сиди говори «ну что ж»; смерть – неверная баба: прогнал и проклял, страдать обрёк, а хотеть и ждать не перестаешь.

Лето в оккупации – жарит так, что исходишь на соль и жир. Я последний козырь для контратак, зазевавшийся пассажир – чемодан поставлю в углу, и враг вывернется мякотью, как инжир; слов не возят, а я на ветер их, как табак, я главарь молодых транжир.

Слов не возят, блокада, дикторов новостей учат всхлипывать и мычать. В сто полос без текста клеймит властей наша доблестная печать. В наших житиях, исполненных поздних вставок, из всех частей будут эту особой звездочкой помечать – мол, «совсем не могли молчать».

Раздают по картам, по десять в сутки, и то не всем – «как дела», «не грусти», «люблю»; мне не нужно, я это все не ем, я едва это все терплю. Я взяла бы «к черту» и «мне не надо чужих проблем», а еще «все шансы равны нулю».

Бросили один на один с войной, наказали быть начеку. Теперь все, что было когда-то мной, спит не раздеваясь, пьет из горла и грызет щеку. И не знаешь, к кому тащиться такой смурной – к психотерапевту или гробовщику.

Дорогой товарищ Небесный Вождь, утолитель духовных жажд. Ниспошли нам, пожалуйста, мир и дождь, да, и хлеб наш насущный даждь. Я служу здесь осени двадцать две, я стараюсь глядеть добрей. Если хочешь пыточных в голове —

Не в моей.

Хвала отчаявшимся. Если бы не мы,

То кто бы здесь работал на контрасте.

Пока живые избегают тьмы,

Дерутся, задыхаются от страсти,

Рожают новых и берут взаймы,

Мы городские сумрачные власти.

Любимые наместники зимы.

Хвала отчаянью. Оно имеет ген

И от отца передается к сыну.

Как ни пытались вывести вакцину —

То нитроглицерин, то гексоген.

В больницах собирают образцы, ну

И кто здоров и хвалит медицину —

Приезжий.

Кто умрет – абориген.

Хвала отчалившим. Счастливого пути.

Погрузочный зашкаливает счетчик

На корабле – ко дну бы не пойти,

У океана слабый позвоночник.

В Ковчег не допускают одиночек,

И мы друг к другу в гости к десяти

Приходим с тортиком.

Нас некому спасти.

Хвала Отчизне. Что бы без нее

Мы знали о наркотиках и винах,

О холоде, дорогах, херувимах,