Федор Метлицкий - Фаворский свет

Это были те шаткие годы, перед выборами, которые последовали после «нулевых». Я ехал в провинциальный город на экономический форум в качестве приглашённого от общественных организаций, заранее представляя торжественное сборище ожидающих чего-то людей и скучные глобальные постановления. Не знаю, зачем, и с какого боку там нужен. Но я мечтал и боялся туда ехать.

За городом в окне вагона проносилось скопление халуп с клочками огородов – их владельцы пренебрегают чувством прекрасного ради урожая. И вот уже – зелёное кружение в окне однообразных молчаливых лесов и полей, волнующих, может быть, напоминанием о первозданном лесном лоне предков. Почему так изменяет настроение этот оптический обман?

В купе напротив – молчаливые соседи, едут домой: красивая студентка и её отец с бородой, угнетённый чем-то, как предприниматель, у которого отобрали бизнес.

Утомительно долго лежу на узкой полке, потряхиваемой на рельсовых стыках, в экзистенциальной тяжести тела. Отвлекаюсь чтением книжки старого философа, божьего одуванчика. Нашёл бессмертие в некоей сущности души, соединённой в вечном заливе душ – цельности мироздания, вечно пополняемой и не убывающей, – если кто-то гибнет, общий баланс сохраняется. Люди отошли от цельности мироздания, начиная с Адама и Евы, и потому из-за этого отпадения случаются катастрофы, вплоть до экологических.

Вспоминаю детство в затерянном на краю света городке, возвышающемся над ослепительным заливом. Заброшенный, доведённый до суровой простоты советский быт, с магазинами «Хлеб», «Продукты», «Ткани». Нравы тоже были просты, не выходили из предписанных условий, вернее, не замечали их.

Очарованием, как залив, были классики в библиотеке отца, которых читал запоем. Они уводили от нашего естественного существования в широкий мир и уберегли меня от грубых нравов улицы.

Тогда случилось страшное происшествие, чем-то повлиявшее на мою дальнейшую судьбу. Во время амнистии зэки в серых фуфайках вырвались из трюмов прибывшего из Колымы парохода и высыпали в город. Жители попрятались в квартирах. Прибывшие фургоны с солдатами, вместе с дружиной портовых рабочих, вооружённых железными прутьями, гнали зэков обратно в трюмы и расстреливали на ходу. Мы, дети, сновали около. У рельсов крана лежал икавший человек в грязном бушлате, с синим лицом без челюсти. А мы в жестоком страхе глазели, и не жалели мы чужака. То отчужденье, что в нас засело, казалось, в жизнь вошло на века.

Потом был институт, наполненный ожиданием. И Она пришла. Испытывая странный недуг любви и ревности, я бродил с ней вдоль Москвы-реки, страстно и безнадёжно целовал её, казалось, холодную и равнодушную, – она отвечала нехотя, видимо, считая меня мальчишкой, не способным к серьёзной жизни. После окончания института она, не сказав ни слова, уехала по распределению – туда, куда я сейчас еду, на окраину далёкой провинции. Там и исчезла. Где ты, юность, такая отчаянная, как отвергнутая любовь? Перед массовым одичанием так хотела остаться собой!

В начале нового века я очутился совсем в другом мире развалившейся империи, где не понадобились ни классики, ни моя духовность (не считая детского ужаса). Но она помогла не пойти по трудному пути «челноков» и предпринимателей, и я, как многие другие, ничего не умея делать, нашёл себя в сфере общественной деятельности, создал свою организацию, в которой хотел соединить гуманизм и практику.