Кристиан Крахт - Евротрэш

Моим жене, дочери, сестре и матери

What is fully, completely understood leaves no trace as memory[1]

Джидду Кришнамурти

Если любишь Германию, лучше туда не езди

Хорхе Луис Борхес

В общем, пришлось мне в очередной раз ехать в Цюрих. Матери требовалось срочно со мной поговорить. Приезжай скорее, сказала она по телефону. Мне стало не по себе от этого звонка. Все продленные выходные мне нездоровилось на нервной почве, меня мучил сильнейший запор. Тут нужно добавить, что четверть века назад я написал историю, которую по какой-то причине – к сожалению, не помню уже, по какой – назвал «Faserland». Там всё заканчивается в Цюрихе, так сказать, посреди Цюрихского озера, довольно травматично.

Так вот, я впервые снова соприкоснулся со всей этой историей, купив, как уже сказано, в Цюрихе, в нижнем конце Банхофштрассе, темно-коричневый грубоватый свитер, в дощатом таком ларечке неподалеку от Парадеплац. Дело шло к ночи, я принял валерьянки, и сочетание таблеток с безнадегой швейцарской осени, а также двадцать пять минувших лет давили на душу неописуемой свинцовой тяжестью.

До этого я был в старом городе, там в Нидердорфе проходил подпольный показ In gyrum imus nocte et comsumimur igni, последнего фильма Ги Дебора, завершенного до его самоубийства[2]. Пришло четыре или пять человек, что меня несказанно удивило ввиду теплого, еще пронизанного солнцем вечера и безжизненной, усыпительно скучной ленты.

И вот, когда публика – двое профессоров, киномеханик и бездомный, который пришел отоспаться в мягком кресле – закончила пожимать друг другу руки и разошлась, я, видимо, пошел обратно в сторону Парадеплац, то есть я просто брел куда-то в темноте, не разбирая дороги, без цели. И там, за Лимматом, я наткнулся на передвижной ларек какой-то швейцарской коммуны; две неопределенного возраста тетки в очках и приветливый бородатый парень продавали самовязанные толстые свитера и покрывала натуральных цветов.

Эти простые шерстяные вещи показались мне – на фоне одежек, выставленных в витринах, давно уже закрытых в этот час, но всё еще ярко освещенных бутиков Банхофштрассе – такими уютно настоящими, а улыбки обеих продавщиц – неподдельными, осмысленными, что ли. По крайней мере, моему взгляду они предстали более реальными, чем вся Банхофштрассе с десятками натыканных по обеим сторонам швейцарских флагов и гламурная, провинциальная, бездарная бутафория в витринах. Так что, протягивая коммунарам стофранковую купюру – после того как я, несмотря на холод, быстренько примерил свитер, снял его и получил обратно в простом бумажном пакете – я в ходе этой транзакции на короткий миг испытал, возможно, ложное ощущение причастности к чему-то значимому.

Как бы то ни было, мне вручили пакет и блеклую цветную брошюру, которую я смущенно сунул в тот же пакет. Потом выброшу незаметно, подумал я, попрощался с ними, неловко улыбнувшись, и зашагал, поеживаясь от холода, в сторону Мюнстерплац, намереваясь заглянуть в бар «Кроненхалле», прежде чем вернуться в гостиницу, лечь в постель, принять еще одну таблетку растительного снотворного и выключить свет.

Мамины дела – вот я и добрался до объяснения, почему я каждые два месяца вынужден был ездить в Цюрих, этот город понтов, бахвальства и унижения – уже не один год приводили меня в состояние полного ступора. Там всё было ужасно, то есть просто омерзительно, за гранью того, что я способен вынести и что обычно человеку приходится выносить. Мать стала совсем больная, я имею в виду, больная на голову, то есть не только, но на голову прежде всего.

Чтобы не потерять с ней связь, не впасть в тупое безразличие и отчаяние, я когда-то решил навещать ее раз в два месяца. Да, я решил просто принять как данность эту неизбывную беду, это прозябание матери уже не один десяток лет в цюрихской квартире среди раскатывающихся по полу бутылок из-под водки, нераспечатанных конвертов со счетами от разных цюрихских соболехранилищ и шуршащих блистеров от болеутоляющих.