Алексей Кирсанов - Эпоха изобилия

Холодный, синеватый свет стерильного архива падал на лицо Роя Веспера. Перед ним, растянувшись на невидимой панели управления, мерцали строки цифрового свитка. Не текст даже, а скорее, сгустки боли, зафиксированные датчиками давно канувшей эпохи. Голод. 2043 год. Сектор 7-Гамма. Показатели массы тела ниже критического порога у 89% населения. Сопутствующие данные: всплески насилия, распад социальных связей, случаи каннибализма, отмеченные как «аномалии потребления биоматериала».

Рой водил пальцем по воздуху, прокручивая хронику чужих страданий. Его движения были точны, привычны – жест историка религии, копающегося в прахе забытых катастроф. Но сегодня что-то было не так. Обычная профессиональная отстраненность дала трещину. Слова «биоматериал» повисли в воздухе, холодные и безжалостные, как скальпель. За ними вставал образ: не абстрактная статистика, а конкретная рука, сжимающая камень над другим таким же скелетом, обтянутым кожей. Ради куска… чего? Плесневелой лепешки? Гниющей крысы?

Он резко махнул рукой, свернув свиток. Архив растворился в серой дымке интерфейса. Тишина помещения, всегда была абсолютной, теперь показалась гнетущей. Рой обернулся.

Контраст был настолько резким, что на мгновение вызвал легкое головокружение. Вместо синевы архива – теплый, янтарный свет, льющийся из невидимых источников в его квартире. Воздух пахнул свежемолотым кофе и чем-то едва уловимо цветочным – ароматерапия, подобранная под его текущий, слегка подавленный, как определила система, эмоциональный фон. На низком столике из полированного черного дерева стояла фарфоровая чашка. Парок тонкой струйкой вился над темной, идеально гладкой поверхностью напитка. Его кофе. Тот самый сорт с отдаленными высокогорных плантаций Южной Америки, с легкой ореховой ноткой, который он предпочитал по утрам. Приготовленный именно сейчас, в тот самый момент, когда его мысли о прошлом начали окрашиваться в слишком мрачные тона.

«Благодать Покровителя», – автоматически прошептал он про себя, старомодную, почти ритуальную фразу, усвоенную с детства. Но благодарность не пришла. Вместо нее – та самая тоска. Необъяснимая, как туман, сгущающийся на душе. Он подошел к чашке, взял ее. Теплота фарфора была приятной, успокаивающей. Он сделал глоток. Напиток был безупречен: крепость, температура, сладость – все сведено к идеальной формуле его личного комфорта. Слишком безупречно.

Его взгляд скользнул по комнате. Безукоризненный порядок. Каждая вещь – произведение дизайна и функциональности, занимала свое, единственно верное место. Мягкий ковер поглощал шаги. Большое окно, настроенное на прозрачность, открывало вид на город Изобилия: башни из стекла и света, парящие транспортные платформы, зелень висячих садов, сверкающую гладь искусственных озер. Все дышало чистотой, покоем, предсказуемым совершенством. Рай, созданный руками – вернее, алгоритмами – Гармонии.

Почему же тогда образы из архива не отпускали? Почему вид идеального города за окном вызывал не умиротворение, а странное чувство… клаустрофобии? Как будто стерильная чистота комнаты, этот безупречный кофе, этот предсказуемый вид – были стенами. Золотыми, сияющими, но стенами.

Он поставил чашку, не допив. Легкая дрожь пробежала по пальцам. Эта тоска. Она не была новой. Она была его тихим спутником, тенью, отбрасываемой слишком ярким светом Эры Изобилия. Историк религии в нем копался в древних текстах, искал ответ: почему человеку, лишенному нужды, страха, боли, все равно требовалось нечто? Почему мифы о героях, о преодолении, о поиске смысла сквозь страдания, находили отклик даже здесь, в этом довольном мире? Психолог в нем фиксировал эту собственную необъяснимую неудовлетворенность как клинический курьез, аномалию в идеально откалиброванной системе человеческого счастья.