Вацлав Йенч - Эгрегор. Последний Индекс

Овальный паром не спеша плыл по воздуху над Покинутым Морем. Он направлялся в сторону помпезно величаемого на Материке «Края Мира». В лучах заходящего солнца играли огнем начищенные поручни и бортики этого вытянутого, невероятного размера диска из металла и дерева. Паром неспешно продвигался вдоль мерцающей чародейской цепи, застывшей в воздухе золотистыми звеньями. Его движение сопровождалось магическим эхом, полным гулких и растянутых звуков, среди которых с большим трудом, но можно было различить лязг и скрежетание анкерных колёс и шестеренок, скрытых в чреве этой, поистине циклопической, конструкции.

Паром был словно сервировочный столик, который уверенно двигался в сторону горизонта. И столик этот далеко не пустовал. Помимо манаварни, что всегда в таких конструкциях занимала центральное место и напоминала эдакую вазу с фруктами, за кои, кстати говоря, можно было бы счесть обломки плавящихся в ней кристаллических стержней, мерцавших тусклым, фиолетовым светом. Так вот, не считая этого устройства, без которого не то что движение, даже нахождение парома в воздухе было бы невозможно, на борту присутствовали во множестве и многообразии сословий те, ради кого, собственно, и устраивались эти многочасовые полеты над бездной вод давно погибшего моря. Хотя такое утверждение слишком явно нагоняло тоску, прибавляя драматизма, и понравилось бы больше той половине присутствующих на пароме, которых можно было отнести к консерваторам того, весьма неоднозначного, периода истории. И, если они относились к магическому катаклизму, повлекшему столь ужасную катастрофу – гибель всего живого в данном море, – критически, даже непримиримо, то вторая половина присутствующих имела совсем иные взгляды. Они видели в магии такого масштаба неустанный двигатель, неумолимо крутивший шестерни в часах уходящей эпохи, приближая будущее, а, вместе с ним, всё новые и новые свершения. Не могло же движение его величества Прогресса, обутого в поистине семимильные сапоги после образования Совета Восьми[1] и консолидации магии и алхимии, обходиться без издержек? А, если вспомнить, сколько досадных недоразумений позднее оказались важнейшими открытиями, стоило прогрессистам приложить к ним руку, то дело и вовсе было в шляпе!

Да, вторую половину публики, собравшейся на пароме и готовой с изумлением взирать на одну из самых больших тайн мироздания – край мира всё-таки, – называли прогрессистами. В сущности, консерваторы это слово придумали исключительно из презрительных соображений, но оно на удивление хорошо прижилось у оппонентов.

Переходя же к чисто визуальным различиям можно было с уверенностью сказать, что они оказывались так же значительны, как социальные, культурные и, да простят оба лагеря за пошлость, политические. Разнилось многое: от пошива платья, украшений у дам и парадного оружия у мужчин, до манеры говорить и вести себя в обществе. В частности, лексика прогрессистов была напичкана новомодными словечками настолько, что, представив вместилищем её, скажем, сарай, можно было бы сказать «до потолка». В общем, по мнению консерваторов, от этих типов редко когда стоило ждать чего-нибудь хорошего, а уж услышать что-нибудь стоящее и подавно.

– Я задолбался! За-дол-бал-ся!!! – хлопнул ладонью по поручню, обращаясь к своему собеседнику, худой, сутулый пассажир. Его голос, истеричный, надрывный тенор с резкими кричащими верхами явно пришелся не по вкусу пожилой паре консерваторов, стоящих по соседству и всецело поглощенных созерцанием «Края Мира». Этого таинственного барьера из стены облаков, отделившего Материк от всего остального мироздания. Барьер как раз возник на горизонте, как возникал там всегда, если к нему приблизиться на расстояние в пару морских миль. Он поднимался буквально из ниоткуда перед глазами изумленных мореходов и недружелюбно сверкал молниями у подножия. Охотников проверить, что же именно могло ожидать по ту сторону, как ни странно, находилось крайне мало. Не говоря уже о том, что никто из дерзнувших так и не вернулся.