Юрий Батяйкин - До встречи не в этом мире
Часть I
«Когда-нибудь не станет Петербурга…»
Когда-нибудь не станет Петербурга.
Тогда же и Поэзии не станет.
Поэзию Серебряного века
и Золотого скоро позабудут.
Забудут все и Бродского, и Рейна,
Охапкина, Кривулина, меня,
чьи выступленья сотрясали стекла,
гуляния по Крюкову каналу,
забудут Дровяной. На Офицерской
дом Блока переделают в отель.
И Новую Голландию застроят
особняками в стиле Лимпопо.
И будут все приезжие взирать
не на ее – ворота в Никуда,
а на Нью Нью-Йорк с общественным Кремлем,
и пряником Блаженного напротив.
Поэзию забудут. Двух Столиц
Поэзии на свете не бывает.
Везде исчезнут улочки такие,
где бы могла поэзия рождаться.
Их и одну найти уже непросто.
И это будет всё.
Конечно, где-нибудь,
когда-нибудь опять родится кто-то:
романтик, бессребреник, поэт.
Но это будет редкое явленье,
И, сомневаюсь, – нужное ли здесь.
«Есть где-то девушка на свете…»
Есть где-то девушка на свете.
Она мечтает о поэте.
А также есть поэт в природе,
о ней мечтающий порой.
Жаль, им не встретиться. А надо,
чтобы исчезать в аллеях сада,
идя из дома и домой.
Чтоб отправляться на прогулку
от скуки или просто так:
туда-сюда по переулку,
а может, если есть там – в парк.
А тот, в кого бы ей влюбиться,
тот, что почти в нее влюблен,
кому опять всю ночь не спится,
хотя уже светает. Он,
еще теплом ночным согретый,
пьет горький кофе с сигаретой,
пока ей снится странный сон.
«Живешь на свете сотый век…»
Живешь на свете сотый век,
печальный и больной.
Но взгляд из-под усталых век
упрямый и стальной.
Тебя узнает без труда
любой, кто сам такой.
Тебя встречаю я всегда —
и летом, и зимой.
Ты бродишь, жизнь свою губя,
похожий на Пьеро.
Но кто-то влюбится в тебя
нечаянно, как в метро.
Проводит взглядом до дверей,
и ты навек уйдешь.
Но если будешь посмелей,
то встретишь и найдешь.
Но тот, кто любит, – не любим,
и это знаешь ты,
и бродишь с кем-нибудь другим
опять до темноты.
А те, кого любил всегда
и звал под снежный хруст,
придут в твой старый дом тогда,
когда он будет пуст…
«Кружится снег устало…»
Кружится снег устало
над зданием вокзала,
и я не собираюсь
сегодня уезжать.
Но я иду ко входу,
чтобы свою свободу
хотя бы на минутку
почувствовать опять.
И вот я у порога.
В душе моей тревога,
И, в уголочке сердца
мечты свои храня,
я снова на перроне
стою и беспокоюсь
о том, что этот поезд
уходит без меня.
Куда-то все шагают,
о чем-то все мечтают,
и каждому на свете
дано, как королю.
И пусть кому-то мало,
и пусть кому-то много,
а мне дана дорога —
и я ее люблю.
Иду по светлым залам
вечернего вокзала
и слышу в желтых сводах,
как вздрагивает путь.
Мне хочется с тоскою
махнуть на все рукою,
все бросить и уехать
еще куда-нибудь.
«Моя мечта идет в подъезд с блатным…»
Моя мечта идет в подъезд с блатным
мурлом. Как тоненькие ножки
похожи на пружинки. Братья Гримм
и я глядим в немытые окошки
и медленно проходим. Негатив
готов для интродукции и строчки
на тему, что дворовый коллектив
жизнеспособней волка-одиночки.
Да, к сожалению, Москва – не лес,
А псарня, где под бдительным надзором
скоты жиреют и еб… принцесс,
забросивших в помойки сказки, хором.
Но их тупой не различает взгляд,
как ждет своей минуты непокорно
поэзия, что капает, как яд,
пока не время перерезать горло.
«А за окнами – снег. Не поймешь – хорошо или плохо…»
А за окнами – снег. Не поймешь – хорошо или плохо.
Лишь отрадно смотреть, как заботится бережно Бог о
почерневшей земле. Проникаясь светлеющей дрожью,
как-то легче простить небесам свою
жизнь скоморошью.
К завершению дня, когда сердце обычно болеет,
хорошо представлять, что тебя еще кто-то жалеет,
что за окнами нет ни толпы, ни Кремля, ни Дзержинки,
только сумерки сыплются. Только кружатся снежинки.
Созерцание снега, наверное, связано с детским
восприятьем зимы, словно чуда. Да больше и не с кем
проводить вечера. И глядишь, как из детского сада,
из клетушки на сумрачный, сказочный
вихрь снегопада.
Если долго смотреть, можно в сумерках
встретиться взглядом
с ирреальным пейзажем, что вечно присутствует рядом,