Виталий Каплан - Чужеземец

Эта самая Миумах – непроходимая дура. С первого взгляда понятно. Лет ей не больно-то много, пожалуй, чуть поболе полутора дюжин, но взрослая же баба, двое детей как-никак. А мозгов – как у сопливой девчонки.

Я показала ей кивком – садись мол, рассказывай. Вон сюда садись, на серую циновку. Специально для таких, как ты, постелена. Все вы тут сидите, горе своё выплакиваете.

Она не одна припёрлась – с детьми. Малой-то ладно, ему ещё долго грудь сосать. Сладко на руках её устроился, дрыхнет. А старшему уже годика четыре будет. Ишь как зыркает! Головёнка чёрная, глазки сизыми виноградинами. Интересно, значит, ему. Ещё бы не интересно. У ведьмы-то в гостях.

– Ты, парнишка, – протянула я к нему скрюченный палец, – не больно-то егози. Сядь подле мамки да и замри. А не то съем, вместе с косточками. Я шебутных мальчишек люблю, сладкие они.

То-то же! К матери прижался, глаза ладошками прикрыл. А меж пальцев всё же посматривает. Завтра весь квартал кожевенников будет знать, что Миумах бегала к тётушке Саумари…

Сама я уселась на широченный чурбак, ровно спиленный да зачищенный пень. Дерево тауби, ствол, почитай, в полтора обхвата. У нас такое не растёт, это с севера возят, из меннарских лесов. Давно уж этот пень у меня, семь серебряных докко отдала. Но впечатляет. Чуть ли не государев трон. А ещё ведь волчья шкура постелена. Волк тоже меннарский, палевый, у нас тут они помельче да порыжее.

– Ну что, девонька, с бедой ко мне? – прищурилась я, не спеша оглядывая посетительницу.

Глаза набрякшие, что-то из себя выдавить тужится. На скуле старый синяк желтеется. Это не иначе как муженек приложил. Или свекруха? Нет, вроде свекруху её паралич разбил. Кто у меня оттуда, от кожевенников? А ясно кто, вдова старого Балгуи, проныра та ещё. Делится новостями, и выпытывать не надо. В охотку делится.

– Да ты не торопись, девонька, – помогла я ей. – Сама всё про тебя вижу. Глаз у меня чёрный, глаз у меня острый. Что за седыми облаками, да что под синими горами – ничто не укроется, ничто не утаится. Звать тебя Миумах, и жена ты мастеру Агахири, и двух сынов ему родила. Но не люба ты ему, ой, не люба.

Дура-девка рот раззявила, слова мои точно сладкую колодезную воду пьёт. А тут и ведьмой быть не надо, всё и так понятно. Муж её колотит так, что на всю улицу вопли слышны. А девка-то маменькой балованная, до замужества небитая, терпеть не умеет. Родила двух сынов, а замуж-то её когда брали? Лет уж пять наберётся. Другие каждый год рожают, а эта… Мужу и обидно, в кабаке над ним смеются. А он, мастер Агахири, кабачок-то любит. Вино ему душу греет, да и денежки на вино имеются. Пока имеются. Что там вдова про Агахири шептала? Жеребец он ещё тот. Гуляет. К весёлой девице Иммини гуляет, и не только к ней…

– Другая у него зазноба появилась. Ой, чую, наползает на тебя, девонька, туча грозовая, тень бедовая. Отошлёт мастер Агахири тебя в дом отчий. Даст письмо разводное, и пинком под зад.

Ну вот. Теперь мы рыдать надумали. Ещё не хватало. Малой проснулся, заверещал. И старшенький тоже вроде выть навострился. Только музыки мне и не хватало.

– А ну цыц! – низким голосом гаркнула я. Страшный голос, «зимняя буря». Не сразу он мне дался, три года училась. Наставник Гирхан был бы доволен. А я ведь даже не знаю, где в гонамских скалах его могильная пещерка…

Заткнулись. Все трое. Солнце в окно острыми лучами лезет, жалит, злое оно, полуденное солнце. А всё равно в горнице словно тьма набухла. Словно туча рыжебрюхая, готовая холодным ливнем разродиться.

– Так ли я рассказала, девонька? Не упустила ли чего?

– Истинно так, тётушка Саумари, истинно! – суматошно закивала деваха. – Повадился он, муженёк мой, к стерве этой, к мерзавке Иммини. Уже две луны как. Сколь монет на неё, тварь, извёл! Бусы мне из горного камушка так и не купил, а уже год как обещает. И лупит, ужасть как больно лупит! Всё ему не так, всё ему слова поперёк не скажи, и каша ему невкусная, и лепёшки непропечённые, и бёдра у меня костлявые… – она вновь всхлипнула и с видимым трудом удержалась от слёз.