Анатолий Буйкевич - Букгенбенское приведение
Не тот, кто умер, а тот, кого забыли
Это был не замок. Это была библиотека, слишком старая, чтобы помнить своё имя.
Полки, как готические кости. Книги, как могилы мыслей. Паутина свисала с потолка, словно наброски забытого плана мироздания.
И среди этого книжного кладбища обитал Он.
Не мертвец, но и не живой. Призрак предисловия.
Звали его – Гутен Штрасс фон Букгенбен. Бывший библиотекарь, ныне – цепной дух, осуждённый вечно бродить меж томов, которые никто не открывает.
«Тот, кто не был дочитан, не может покинуть эту строчку…»
Он не пугал. Он звенел. Цепями из сломанных цитат.
Фразами, вбитым в плоть.
Запятыми – вместо крови.
Каждую ночь он пытался вспомнить, за что был проклят.
Возможно, за то, что переписал историю.
Возможно, за то, что сохранил истину, когда требовалось её сжечь.
А может – за то, что вырвал страницу из чужой судьбы, чтобы вставить её в свою.
Стук.
На лестнице.
Шаги. Детские.
Кто-то пришёл.
Он – не читатель. Он – случайный свидетель. Мальчик.
И библиотека затрепетала:
"Внимание – единственный способ воскресить забытое."
Цепи цитат
Он не знал, когда впервые надел их.
Может, в тот день, когда вычеркнул первую правду из школьного учебника.
А может, когда поставил запятую – там, где должна была быть точка.
Цепи были не из металла.
Они состояли из недочитанных строк,
из слов, вырванных из контекста,
из цитат, которые использовали не по назначению.
«Истина не нуждается в кавычках», – гремела одна из звеньев.
Другое повторяло:
«Читатель – лишь временный владелец смысла».
Третье, шипя, утверждало:
«Цензура – это выбор страха».
Каждое звено – чья-то мысль,
переиначенная, исказившаяся, забытая.
Их было тысяча.
Может, миллион. Он не считал.
Когда он двигался – они отзывались эхом.
Звяк… звяк… звяк…
Как будто всё человечество шептало:
«Я хотел бы быть понятым… хоть раз».
Иногда он пытался сорвать цепи.
Но стоило вырвать одно звено – из него вытекала история.
И он вспоминал момент, который не должен был помнить:
как женщина в старой типографии тихо плачет над отредактированным письмом мужа,
как мальчик сжигает дневник, чтобы никто не узнал, что он чувствовал,
как министр вычёркивает имя из доклада, чтобы сохранить власть.
Он носил их не как наказание.
Скорее, как напоминание о цене смысла.
Каждое слово может стать якорем.
Каждая цитата – клеткой.
В этой библиотеке он был тюремщиком собственной памяти.
И каждую ночь он проверял свои цепи —
словно бы искал в них ту,
которая всё ещё звенит правильно.
Библиотека без имени
Она не называлась никак.
И не потому, что название забыли.
А потому, что ни одно имя не смогло её удержать.
В древних реестрах её писали как
"Архив Предела",
в рукописях – "Дом Вторых Версий",
в уцелевших хрониках – просто:
"Там, где слова умирают, не будучи услышанными."
Но для Гутена она была всё и ничто.
Живая. Молчаливая. Холодная.
Как память, от которой невозможно отказаться,
но и невозможно в неё вернуться полностью.
Полки в ней не стояли – они дышали.
То расширялись, то сжимались,
словно сама структура знаний пыталась перестроиться.
📚 Книги не пылились.
Они тлели.
Медленно, почти незаметно.
В каждой – слова, которые больше никто не использует.
Например:
«совесть»,
«милость»,
«сопротивление»
и даже «мы» —
слово, которое вымерло первым.
В подвалах хранились приговоры, составленные шёпотом,
в залах – неотправленные письма,
а в башне – тексты, авторы которых отказались от себя.
Гутен знал:
это не просто библиотека.
Это экзоскелет цивилизации,
сложенный из всего, что человечество пыталось забыть.
Время здесь не шло.
Оно листалось.
Каждая ночь – новая глава.
Каждое утро – скомканный эпилог.
"Как зовут место, где хранят имена, которые больше не произносятся?"
– однажды спросил он у пустоты.
Пустота промолчала.
Это был её язык.
Тень из фолианта
Он чувствовал её задолго до того, как увидел.
Она не скрипела, не шелестела, не дышала —
она просто была.
Присутствие, не отбрасывающее света.
Тень без источника.
В ту ночь книга на полке сама раскрылась.