Александр Шульгинов - Блуждающий в себе

Я толкнул тугую, некрасивую дверь. Она поддалась, и я вышел под ночной, холодный дождь. Предстояло ехать домой около двух часов. Водители в непогоду снижали скорость, чтобы увеличить шансы добраться домой целыми. Я делал, как они. Хотя чрезмерная предосторожность меня бесила. Нежное поглаживание педали газа, плавное-плавное торможение и редкие проблески человечности, когда водители мигали мне аварийкой и только потому, что я был как они – вежливым, но, по сути, равнодушным, угнетенным и зацикленным на себе.

В потоке я был беспомощен. Никуда не деться и ничего не изменить. Как они, я двигаюсь еле-еле и ежесекундно уберегаю свою жизнь от рисков. Приезжаю домой и включаю качественно сделанные, увлекательные сериалы – затмеваю безысходную тоску. Сериал – это смысл чьей-то жизни, кусок хлеба режиссера, продюсера, оператора. Моя жизнь – это звуковая петля, луп, фрагмент, зациклившийся в своем воспроизведении бесконечное число раз.

Вот сейчас я приеду, зажгу везде свет, чтобы не было одиноко. Потом, чтобы помыться, запрусь в ванной на щеколду, а то вдруг кто-то залезет на одиннадцатый этаж. А сидя в ванне, я еще более беспомощен, чем стоя в дорожной пробке. В ванне я гол, а мою уверенность подпитывает одежда, желательно, дорогого бренда, поскольку в себе я по жизни не уверен, ибо двадцать четыре часа в сутки делаю ненавистные мне вещи.

Но есть, вероятно, на свете развлечения, острые и максимальные по степени удовольствия. Я верю в это. Ибо радости, которые я вкушаю сейчас, тошнотворно пресны. Что может быть скучнее краеведческих или исторических музеев? В тишине, стыдливо скрипя половицами, под бдительным наблюдением колючих бабушек в пуховых платках проскользить взором по замусоленным покрывалам, давно не стрелявшим револьверам, проглядеть, не касаясь руками, обрывки столетних мемуаров. То же самое в музеях меня ожидало за границей, только за существенно большие деньги и невозможностью никого понять и поговорить из-за чужого языка и менталитета.

Выходил ли я из этих заведений одухотворенным и готовым применить полученные «знания» на практике? Никак нет. Где, собственно, скрывается жизнь в этом старье? Старье – это умершее, неинтересное явление, которое должно было сгореть с прошлым. Человечество могло бы освободить колоссально много места, если бы в прямом смысле хладнокровно сожгло бесконечные музеи, памятники, взорвало бы древние здания, колонны, и прочую, захламляющую планету дичь. Вместо бесконечного рытья в старье переключилось бы на создание нового, современного, яркого и позитивного.

Стоя под потоками дождя, я развивал и развивал те мысли, которые большинство людей отгоняют десятилетиями, находят способы отвертеться от реформирования своего сознания. Пылая ненавистью к серому городскому потоку, я не был мизантропом. Я просто пытался представить «других» людей. Ведь должны существовать люди и другая жизнь вне этого потока? Есть ли нормальные развлечения, которые по-настоящему могут развлечь? В моем многомиллионном городе я таких не находил.

Из какой еще зоны комфорта мне вечно предлагают выйти? Я в нее никогда не входил. Повторюсь, что двадцать четыре часа в сутки я делаю ненавистные мне вещи. Но ведь она есть, зона райского блаженства? Она точно не в этом унылом корейском обмылке, что передо мной. Я стоял рядом со своим автомобилем – Хёндэ Солярис. Отвратительно рыжий, он глядел на меня глупыми, сальными, зализанными фарами. Как мне захотелось разбить их вдребезги!

Хёндэ был для меня зоной мучительного дискомфорта. Я его ненавидел. Он не ломался, но безумно раздражал. А если бы ломался? Все равно что близкий человек, который ненавистен своей близостью, вдобавок, заболеет и ежедневно молящим взором будет вынуждать тебя тащить его на горбу. В данном случае, Солярис таскал меня на своем горбу, а я его ненавидел. Я имею право ненавидеть начальный, бюджетный, «эконом-классный» уровень жизни.