Алла Боссарт - Белый танец

Имени старика никто не знал и не интересовался. В микрорайоне он был популярен под кличкой Сальери. Об этом деятеле культуры и предполагаемом отравителе Моцарта старик любил рассказывать всякие небылицы и ссылаться на него, будучи угощаем мужиками из гаражей. Сам старик тоже был в прошлом вроде как музыкальным работником; говорили, может, даже композитором. Но это вряд ли. Уж очень ходил запущенный, с грязными завязками от кальсон из-под обтрепанных брюк, небритый и без зубов. Знали, что живет с пожилой разведенной дочерью, и эта сука то и дело выгоняет папашу вон.

Гнусным ноябрьским вечером Сальери засиделся в гараже у Толика, капитана милиции. Гараж у Толика теплый, содержится в образцовом порядке, ярко освещенный энергосберегающими лампами, инструмент весь – по чистым струганным полкам, даже телевизор маленький в углу. Старик иногда ночует здесь на топчане, хотя армянская жена Толика, сама продавец ночного магазина, возражает. Офу в гаражах побаиваются – все, кроме самого Толика, поскольку крышует ее бизнес. И может, если что, супругу пригасить. Вот и сегодня гаражная братва постепенно разбрелась по домам, засобирался и Толик, кивнув старику на топчанок: ночуй, мол, Сальери, обратно ты, похоже, в изгнании. Но тут приперлась Офа толстожопая, вызверилась всем своим зубным золотом: нашел себе бесплатный «Метрополь», а ты, дурак, забыл – на прошлый Новый год дрель пропала, что, покрышки давно не покупал, ишак карабахский! – Ты, чурка! – пытался встать на защиту человеческих прав и достоинства старика Толик. – Да на что ему покрышки! Наворовала со своими хачиками до хренища, так думаешь, все такие!

Ну, короче, послушал старик, виновато улыбнулся, прикрыв беззубый рот варежкой, и простился вежливо и деликатно: не ссорьтесь, друзья, пойду еще куда-нибудь, ничего. Спокойной ночи, приятных снов…

Покамест еще не так поздно, решил Сальери погреться в метро. Денег хоть и нет, зато пенсионная карта москвича у него всегда при себе. И вот он беспрепятственно проходит турникет и бредет к эскалатору. Даже вдруг, думает, и засну, убаюканный теплом поезда, и приеду в депо, как в прошлый раз, то оно и неплохо. Там тоже можно заночевать, если добрый дежурный. Или, например, в милиции. Правда, в ментовке холодно и кости ломит от твердости нар. Но все не на улице.

После эскалатора еще лестница. А между ними – площадка. Пересекает Сальери это пространство, глядя себе под ноги, на тупые носы армейских говнодавов, которым сносу, слава богу, нет (внук после дембеля отдал) – и слышит неожиданные хрустальные звуки любимого романса «Соловей» Алябьева. Старик близоруко озирается и пеленгует женский силуэт, более подробно невооруженный глаз не берет. Ему ни с того ни с сего кажется, что это девушка из хора, которым он руководил сто лет назад во дворце культуры типографии «Красный пролетарий» (хормейстер, а никакой не композитор). Солировала корректор Сима. Он занимался с ней индивидуально и провожал домой. Не более. Сима исполняла «Соловья» как настоящая артистка, тоненькая, вся дрожала от волшебной своей колоратуры.

Сальери замедлил шаг и пошел на голос. Тут женский силуэт выпустил на трепещущих крылышках последние верхние «до» столь высокого регистра, что у старика заломило в висках. Он приблизился к певице почти вплотную. На него снизу вверх по-детски смотрела маленькая пожилая дама. Вот именно, дама. Иначе не скажешь. Седые волосы аккуратно подсинены и уложены фестонами. На плечи спущена тонкая пуховая шаль. Вытертая до мездры котиковая шубенка расстегнута, под ней – пожелтевшая, в прошлом белая кофточка и черная юбка. Да старика донесся старинный запах «Красной Москвы» и рассыпчатой шелковистой пудры, которой пудрилась в молодости его покойная жена.

– Прекрасно вы поете, – сказал старик. – Очень сложная пьеса. Восхитительно.

– Благодарю вас, – застенчиво улыбнулась дама.