Александр Петрушкин - Белый шум. Стихотворения
© Александр Александрович Петрушкин, 2017
ISBN 978-5-4485-5203-8
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
«Руины, что покрылись расстояньем, как оспой слюдяной воды и там…»
Руины, что покрылись расстояньем, как оспой слюдяной воды и там,
где земли съедены невидимыми псами фотографов, умножены – полям
вернут кита, что выбрался на сушу, чиркнув по неба ксероксу, плавник
на позитив и негатив разложат, как логику или трамвая свист,
который пасынок был свету и шпионом, который в выдоха болезнь, как снег проник.
Но есть надежда Господу и камню – стоять крестом на вычерпанной мгле,
подзорною трубою в человеке, свернувшемся, как щёлка на золе
среди руин, в которых расстоянье болит в несовершившемся ручьём,
клубком дагерротипов, звуком в зданье, которое не вынуто из чрева
рыбёшек, здесь покинутых, как время, которое позорно и ничьё.
И из воды руин, как джаза, извлекаешь синкопу плоти и небрежен в ней,
в длине земли, которой окупаешь зияние присутствия в огне,
фрамугу крови, сквозняки и снимки, и трещины дешёвые, как смех,
и оспы истеченье, где китами на берегах лежишь, как снег – простой как снег.
[Круги]
Когда колодцем станешь ты
и будешь так легко
внутри себя на всё смотреть —
на то, что далеко
по-птичьи с небом говорит
или горит внутри —
покажется, что это ты
в дыханья чудо вшит,
как ампулка в густой реке
и лодка на волне
земли, свернувшейся в руке,
как миновавший гнев —
гемоглобин твоей любви,
что развернулся в кровь
и – словно голубь – в ней летит
по кругу – вновь и вновь,
и плещется его вода —
жива пока мертва,
и строит города свои
из всплеска и песка.
Возьмёшь себя в свою ладонь,
как жажду, где спит дождь,
и – будто от весла круги —
ты по себе пойдёшь.
«Блаженны тишина и слепота…»
Блаженны тишина и слепота,
в которых свет скрипит, как темнота:
косноязычно, замкнуто, в кукушке,
как будто достаёт из бега сушки
его отсутствия, которым так тверда.
А всё – молчание и даже наши песни,
в которые обёрнуто оно,
когда хоть растворись, а хоть исчезни,
как зимнее и мокрое окно
посередине языковой бездны,
в которой так светло, что мне темно.
Блаженны онемевшие сейчас —
как стрелки у часов незаведённых,
они взрываются, как слово в снегирях,
и падают на свет несотворённый.
«Щель человеческая, стоящая на горе …»
Щель человеческая, стоящая на горе —
будто сорока или огнь в голове
или вода, притворившаяся кипятком,
или вестник, которому вход незнаком,
или шарик воздушный у девочки на руке,
который вот-вот оперится, как тоннель,
и поплывёт, шевеля то жабрами, то ангелом на плече,
на опознание речи и потому – ничей
светильник стоит на горе, как выдох, пёс, конура
и составляет список на нём жара
или – точнее – жар, шар, которым он встал поутру
будто сорока, что растрескается во рту —
словно красная глина, которая будет им —
когда он пробудится здесь, чтобы в гости идти к своим,
в щель, которая их сшивает, как свет, кроя
стрекот свой чёрно-белый на мясо для соловья.
«Где невозможно и огромно…»
Где невозможно и огромно
пространство Бога за спиной,
что оглянуться невозможно
на шар, что катится за мной
по масляному глинозёму,
с холодным зёрнышком во рту,
где хворост захрустит позёмкой,
оставив небо на свету —
сшиваю трубы с его гласом,
который меньше тишины
присутствия его – тоннели,
как сердца шарик, ощутив.
«Человек в осколке света…»
Человек в осколке света,
то есть вечности, стоит
посреди просторной смерти —
что-то свету говорит:
то гулит, как будто
время, окольцованое им,
покидает голубятню,
расстоянием цветным,
ну, а то – раскинув руки
очарованно молчит
наблюдая, как на смерти
дверь бессмертия горит.
«Ворона лестницей кружилась …»
Ворона лестницей кружилась —
пока взлетала голова,
похожая на головешку —
как речь прохожая, черна.
Похожая на головешку
она в себе веретена
крутила белую отвёртку —
метелью от неё темна.
Крутилось небо и кружился —
вороны пропуском – гончар
и вынимал всю тьму из глины
затем – печаль.
Гончар крутил предмет и форму —
желтели пальцы от ворон,