Элина Файзуллина - Алтарь судьбы

Новость о кончине императора, для всей страны оказалась болезненной. Особливо тягости этого события ощутили на себе обитатели дворца. Не все сенаторы поверили в законную силу завещания. Они отнеслись к нему с немалой долей сомнения. Их смущал тот непреложный факт, что бумага написана моей рукой. Это создало нам множество хлопот. Ключевым аргументом в их оппозиции было то, что император в последние минуты своей жизни мог находиться в состоянии бреда. Во всяком случае, нашлись люди, которые попытались воспользоваться ситуацией. Долгоруковы, Голицыны и Репнины настойчиво указывали на то, что трон должен занять малолетний внук усопшего, Петр Алексеевич, сын казненного царевича Алексея. На самом деле, эта кандидатура имела много больше шансов стать новым императором, чем Екатерина, за него же была и основная масса в народе. Не потому, конечно, что его считали многообещающим царем, а из укоренившейся в мыслях людей прочно идеи, что женщина не может управлять государством. Катерину любили, к ней у простого люда было особенное отношение в связи с тем, что незнатное происхождение делало ее одной из них. За ней закрепилось нежное «матушка императрица». Тем не менее логика любого государственника сходилась на том, что «правильнее сделать царем несмышленого мальчишку, чем мудрую женщину». Таких было большинство, и нужно было срочно что-то предпринимать. К тому же, сложившаяся веками традиция велела сделать царем потомка мужеского пола, жёны, как заведено, не имеют прав наследования власти. Голицын, известный своим дипломатичным подходом, попытался было предложить возвести императором Петра, а регентом при нём назначить Екатерину. Но такой расклад не устроил ни меня, ни Долгоруковых. Ожесточенные споры не затихали всю ночь. Граф Петр Андреевич Толстой встал на сторону супруги царя, несколько раз он ходатайствовал перед сенаторами и членами коллегий с душераздирающими речами по поводу личностных достоинств безутешной вдовы.

– Господа сенаторы! Позвольте напомнить о немалых заслугах царицы Екатерины перед государством, – слагал он громко свою речь перед сановниками на собрании. – Не эта ли, поразившая всех нас своей смелостию, женщина прошла рука об руку с императором Петром всю долгую, страшную войну? Не она ли заботилась о солдатах на полях боя? А как же ее храбрость в переговорах с турецким визирем? Вспомните, ведь именно матушка наша, Екатерина Алексеевна, спасла тогда войско от неминуемой гибели! Сам государь возложил ей на голову корону, а в руку дал державу. Не это ли считать признанием ее прав быть императрицей? Подумайте хорошо. Сумеет ли юный наследник стать для нас предводителем, или мы снова погрязнем в губительных династических распрях?

Я с упованием наблюдал, как в момент убедительной речи графа в зал Сената стекались гвардейцы, не желавшие оставаться в стороне в столь щепетильном вопросе. Несомненно, нам это было только на руку. Поддержки двух полков гвардии с лихвой хватило бы, чтобы перетянуть нить противостояния на нашу сторону. Я не сомневался в их заступничестве за Катерину. Она не раз становилась кумой для гвардейских отпрысков, чем заслужила среди них уважение. Теперь же я мог смело использовать их в качестве боевой и политической силы.

Окончательно убедило гвардейцев замечание Ягужинского о том, что царица законно коронована перед лицом Господа. Возражениям более не было места. Убедившись в преданности офицеров, я уверенно отправился в покои Екатерины. Я знал точно: против гвардии никто не посмеет идти. Так оно и случилось. К утру было официально объявлено о воцарении Ея величества императрицы Екатерины Алексеевны. Пока Сенат и члены коллегий поднимали бокалы за новую царицу, государыня не в состоянии была ни о чем думать, кроме горя, постигшего ее семью. Ту ночь она проплакала над телом супруга, не позволяя никому более входить в комнату. Даже я, попытавшись утешить женщину, случайным образом оказался у нее в немилости, попав под горячую руку. Ее взгляд выдавал глубокое раздражение от моего присутствия. Возможно, Екатерина в какой-то мере винит меня в случившемся. Что ж, доля правды, как ни прискорбно, в этом есть, поэтому с моей стороны было бы низко пытаться оправдываться перед ней.